Председатель Конституционного суда России Валерий Зорькин обеспокоен тем, что оппозиция, несогласная с результатами думских выборов, пытается поднять в стране митинговую протестную волну, которая может привести к национальной катастрофе.
  Зорькин в статье, которую публикует в понедельник "Российская газета", сравнивает возникшую ситуацию с событиями 1993 года. При этом он напомнил, что тогда "митинговые страсти" переросли в тяжелейшую трагедию для страны: уличные столкновения, расстрел парламента из танковых орудий, кровопролитие и подрыв уважения к закону.

  "Я пишу эту статью в момент, когда в Москве и ряде других городов России так называемая "несистемная оппозиция" пытается поднять в стране митинговую "протестную волну".
  Протестующие обвиняют власть в нарушениях закона и Конституции, а именно в фальсификациях результатов прошедших 4 декабря 2011 года выборов в нижнюю палату Федерального Собрания и законодательные органы регионов России. Причем происходит это на фоне беспрецедентных заявлений госсекретаря США г-жи Клинтон. Которая - невзирая на выводы подавляющего большинства присутствовавших на выборах международных наблюдателей, констатировавших демократическое соблюдение выборных процедур, - подогревает митинговую волну, поставив под сомнение легитимность выборного результата.
  Я пишу эту статью и вспоминаю 1993 год. Тогда в Москве, как и сегодня, возникло острое противостояние между сторонниками тогдашнего президента, Ельцина, и его оппонентами. Тогда - как и сегодня - оппозиционеры обвиняли власть в нарушении закона и Конституции. Тогда - как и сегодня - митинговые страсти активно подогревались из-за рубежа.
  Тогда эти митинговые страсти переросли в тяжелейшую трагедию для страны: уличные столкновения, расстрел парламента из танковых орудий, большую кровь... И... в глубочайший подрыв того (и без подобных эксцессов очень слабого в России) уважения к закону, без которого невозможна никакая демократия.
  Я пишу эту статью и вижу, что митинговые страсти в очередной раз апеллируют не к закону, а к чему-то другому. Но я твердо знаю, что сегодня закон необходимо защитить как никогда ранее. Что защищая его, мы защищаем Россию. И потому я пишу не о злобе дня, а о том, на что можно опереться, дабы не возобладала злоба как таковая.
  Еще со времен великого Грибоедова слово "умеренность" приобрело в России негативный политический оттенок. Помните, Чацкий спрашивает Молчалина о том, какие у него есть таланты. И Молчалин отвечает: "Два-с. Умеренность и аккуратность".
  В России почти всегда на одном полюсе - скучный, серый приспособленец Молчалин, наделенный низким талантом умеренности. А на другом - блестящий нонконформист Чацкий. Он, конечно же, не талантом умеренности наделен. Его судьба наградила другими талантами... Кстати, какими?
  Талантом приезжать из-за границы в Россию и обличать скверность жизни в том самом Отечестве, чей дым так "сладок и приятен"? Что ж, это тоже талант. Тот талант, без которого общество не может обойтись. Обществу нужно, чтобы кто-то смело обнажал язвы, бичевал пороки, говорил "нет" бюрократическому произволу. И этот кто-то, по определению, не может быть наделен талантом умеренности.
  Но почему в России никогда не была в цене другая умеренность, умеренность настойчивая и нонконформистская, чего бы она ни касалась - культуры, политики, социальной жизни?
  Такой умеренный человек не будет бичевать пороки. Он будет пытаться их каким-то способом исправлять. Он постарается хотя бы не усугублять ситуацию. Он вдумается - а может быть, если эти пороки начать бичевать слишком страстно, то станет еще хуже? Он начнет изучать природу этих пороков. Изучив же, будет терпеливо работать - понимая, что крепость этих пороков нельзя сокрушить с помощью кавалерийской атаки. Что тут понадобятся и тяжелые орудия, и подкопы, и долгая осада. Иначе такую крепость не возьмешь.
  И наконец, такой умеренный человек определенным образом отнесется к порокам. Нет, он их не примет - такой умеренный человек очень часто весьма и весьма морален. Но, не принимая пороки, сражаясь с ними, умеренный добродетельный человек будет понимать, что полностью пороки не искоренишь. Что речь идет о натуре человеческой, о законах, согласно которым кое-что надо искоренять столетиями, а кое-что вообще не искоренишь. Искореняя же, лишь загонишь вглубь, придав искореняемому совсем уж страшные формы.
  А значит, такой умеренный человек будет что-то корректировать, что-то перенаправлять, чему-то ставить умеренные препоны, что-то пытаться категорически пресекать, понимая, что результатом станет лишь относительное улучшение ситуации, а не ее радикальное исправление.
  Так почему все-таки у нас в России подобная настойчивая умеренность никогда не была в цене? Наверное, в поисках детального ответа на этот вопрос я бы ушел слишком далеко от того предмета, которому посвящена эта статья. Я, впрочем, и не хочу здесь искать такие ответы. Я только хочу сказать читателю: согласитесь, проблема есть.
  И сразу же оговорю, что, конечно же, не вся наша великая культура, не вся наша замечательная литература проникнуты презрением к умеренности. Большая часть, увы, проникнута, но не вся. И тем важнее немногие исключения из данного правила.
  Одним из таких исключений, конечно же, является Антон Павлович Чехов. Который сумел воспеть героическую умеренность. Да-да, героическую. Чехов сумел обнаружить эту умеренность рядом с умеренностью другой, молчалинской. Такая героическая умеренность присуща многим героям Чехова, в которых отсутствует радикальная риторическая блистательность. Словом, все, что так присуще Чацкому.
  Так может быть, Чехов воспевал "молчалиных" своего времени? Никоим образом. Чехов таких "молчалиных" презирал не меньше, чем Грибоедов. Именно его героиня в рассказе "Дама с собачкой" говорит о муже: "Я не знаю, что он делает там, как служит, я знаю только, что он лакей".
  Антитезой такому высокостатусному лакею - Молчалину - для Чехова является не воинствующий обличитель Чацкий, а скромный человек дела. Соединяющий твердость принципов с отвращением к любому позерству. Таков знаменитый Дымов из рассказа Чехова "Попрыгунья". Эта самая попрыгунья - жена Дымова, гоняющаяся за яркими личностями, - образ, безусловно, собирательный.
  Я не филолог и не берусь доказать, что Чехов имел в виду все современное ему так называемое приличное общество. Но мне кажется, что в таком моем утверждении нет избыточного преувеличения. Как бы там ни было, Дымов по-настоящему героичен. И не только потому, что добросовестно и талантливо трудится всю свою жизнь, трудится на благо людей, но и потому, что в решающую минуту он может проявить жертвенность. Опять-таки, неброскую, лишенную позы. Он просто умрет для того, чтобы спасти больного, - и все. Он-то ведь не лакей, правда? Но он человек умеренный.
  А что вообще такое умеренность? Вдумайтесь: в корне слова - "мера". Умеренный человек - это человек, чувствующий меру. Можно ли считать такого человека недостойным быть образцом для других? Наверное, можно, но тогда нужно считать образцом человека, у которого нет чувства меры. А почему это так хорошо, когда нет чувства меры?
  Ну ладно, если речь идет о страстях, обуревающих душу великого художника. Тут антитезой меры является безмерность. А в других случаях? В них ведь антитезой меры является просто оголтелость. Ее, что ли, надо ставить в пример?
  Политические "молчалины" нашего времени, как и в прежние годы, присягают "фамусовым". "Фамусовы", проявляя чванливость и бездарность, накапливают в обществе протест. Протест оседлывают "чацкие". Они для этого созданы. Умеренность оказывается скомпрометированной, поскольку все видят, что она присягает фамусовщине. Все видят это и только это. Все видят "молчалиных" и не хотят видеть "дымовых". Да и сами "дымовы" - хороши! Они-то что, не понимают, чем может обернуться такая коллизия?
  "Чацкие" сметут "фамусовых", а потом... Потом либо сами они окажутся сметенными по известному принципу "революция пожирает своих детей", либо... Либо они обзаведутся гильотиной на французский манер или маузерами на наш манер. Обзаведясь, начнут действовать. Рано или поздно общество в ужасе от них отвернется.
   Самые же разумные из них, поняв, что пора наводить порядок, казнят своих же бывших собратьев и позовут "дымовых". Чтобы лечить, учить, да и воевать тоже. Война - это ведь тяжелый ратный труд. Ей "дымовы" нужны, а не "чацкие".
  Какое отношение имеет все это к юбилею нашей Конституции? Самое прямое. Конституция - это высший закон, это высшая квинтэссенция права как меры свободы, выраженной в равенстве всех перед законом и судом. И к кому бы мы ни обратились - к Канту с его категорическим императивом, к Гегелю с правовой заповедью "будь лицом и уважай других как лиц" или к Монтескье с его "духом законов", - мы убедимся, что этот самый дух (правовых законов вообще, Конституции в частности) является духом умеренности. Не может быть оголтелого закона. То есть, конечно, и так может быть, но это уже не правовой закон. Это произвол, кое-как - криво-косо - натянувший на себя лживую маску законности.
Любое подлинное право взыскует умеренности. Не той, которая присуща "молчалиным", не лакейской, а другой, прямо противоположной. Но при этом - умеренности. То есть меры. "Семь раз отмерь, один раз отрежь".
  Судья блюдет меру. Он призван к этому. В этом его долг. В этом дух, а не буква его профессии. И кто бы ни хотел нарушить меру, судья должен этому противодействовать. Потому что когда мера исчезнет, начнется в лучшем случае революция, в худшем - смута.
  И потому судья говорит всем, кто к нему обращается: "Вот здесь вы только подошли к черте, и я вас предостерегаю. А здесь вы уже переступили черту. И я с прискорбием это фиксирую. Фиксирую, чтобы остановить вас. Чтобы другим неповадно было".
  В 1993 году возникла именно эта коллизия. Президенту Ельцину казалось, что закон можно принести в жертву революционной страсти, в жертву утопии светлого и скорого капиталистического будущего. Ельцин не понимал, что дух закона и дух капитализма в сущности совпадают. Он не читал Макса Вебера, а если и читал, то лишь глазами, а не умом и сердцем.
  В итоге Ельцин "наломал дров". Светлое капиталистическое будущее оказалось так и не построено. Страна была брошена в пучину криминальных разборок, межнациональных конфликтов, в пучину деструкции, разрушительства, в какой-то момент оказалась буквально на грани небытия.
  Из-за чего? Из-за необузданности, революционной порывистости, оголтелости и позерства. "Чацкие" в очередной раз поволокли за собой страну куда-то - и...
  Я вспоминаю об этом не потому, что хочу кого-то пригвоздить к позорному столбу. А потому, что судьба Отечества опять очевидным образом стоит на кону. Так же, как стояла восемнадцать лет назад.
  Воспротивившись тогда произволу Ельцина, я воспротивился именно неумеренности, то есть необузданности его конкретных шагов и его стратегических упований. Я понимал, что это не доведет до добра. Понимал я и то, что шансов на полноценный политический отпор этой необузданности очень мало. К сожалению, тогда не удалось использовать даже те шансы, которые были. Но, увы, общество в тот момент очень влеклось душой к "чацким" своего времени.
  Сделать тогда можно было только одно - сказать "нет" всему, что касается пренебрежения мерой. Воззвать к чувству меры. А значит, и к духу закона тоже. Исполнить в этом смысле и свой буквальный профессиональный долг, и долг другой, высший. Тот, который призывает всегда и во всем служить мере, то есть не "фамусовым" и "молчалиным", даже если они представляют собой элитное большинство, и не "чацким", а "дымовым". Потому что именно они составляют соль земли русской.
  Но бывает момент, когда "дымовы" не имеют права отгораживаться своим умеренным героизмом от общественных страстей, момент, когда они должны заявить "нет" всему, что может погубить Россию. Когда они должны объединиться и сказать твердое "нет" чванству "фамусовых", холуйству "молчалиных", оголтелости "чацких".
  В России, увы, уже не раз в такой момент "дымовы" отказывались творить историю и перелагали этот груз на других. А потом другие, "наломав дров", обращались к "дымовым" за подмогой.
  Таков ли удел наших "дымовых" в XXI столетии? Если он таков, то судьба России печальна. Но мне хочется верить, что дух меры и дух закона не покинет страну так, как он покидал ее в 1993 году и в предшествующие "переломные эпохи". Что "дымовы" не отвернутся от политики, не скажут в очередной раз "чур меня!", а научатся тому, чему у нас, к сожалению, учатся с таким трудом. Соединению чувства меры и политической воли, соединению чувства меры и исторической ответственности.
  Конституция как текст - это скрижали, на которых дух меры и закона начертал свои письмена. В связи с этим не побоюсь заявить, что российская Конституция 1993 г. - одно из главных достижений постсоветской эпохи, поскольку она не только заявила, но и воспроизводит этот дух. На основе этой Конституции Россия сумела пройти сложнейшие годы крайне масштабных, воистину революционных трансформаций. Сумела пройти- и не ввергнуться в хаос нескончаемых конфликтов регионов, властей, идеологий. Пройти - и не обрушить общество и не потерять государственность.
  Но сегодня я вновь вижу, что печальный опыт политической борьбы, предшествовавшей принятию нашей Конституции, как никогда актуален.
  Советский Союз распался в конце 1991 г. Уже в начале 1992 г. Россия была обязана принять новую Конституцию. И потому что нормы, задаваемые Конституцией РСФСР, умерли вместе со смертью СССР, частью которого была РСФСР. И потому что поправки конца 80-х гг. ХХ века допускали произвольные толкования Основного закона разными политическими силами в соответствии с их частными интересами.
  Промедление с введением новой Конституции было связано не с невозможностью создания качественного правового документа в кратчайшие сроки, а с политической борьбой. Борьбой сил, кланов, групп. Борьбой, лишенной фундаментального и незаменимого ограничителя - острого понимания ценности государственности как таковой всеми борющимися группами. В каждом лагере были свои "чацкие", и именно они определяли дух и стиль политической борьбы.
  И именно политическая оголтелость таких "чацких", считавших, что правовая недостаточность старой советской Конституции в постсоветских условиях дает им политические шансы, и тормозила принятие нового Основного закона.
Когда радикальные противники КПСС в конце 80-х и начале 90-х годов ХХ века выдвигали лозунг "Вся власть Советам!", они вовсе не собирались жить по советским принципам. В их понимании этот лозунг означал "отберем власть у КПСС", а дальше будем - при такой-то Конституции - действовать исходя из "революционной целесообразности".
  Власть у КПСС отобрали. И тут же выяснилось, что Советы без КПСС просто не могут обеспечивать полноту и устойчивость государственной жизни. И что возникшая правовая коллизия на фоне торжества "революционной целесообразности" лишь окончательно разрушает Россию.
   Однако и коммунистические "чацкие" рассуждали сходным образом: пусть, мол, народ помучается без КПСС, "нахлебается" в разрухе, а там, глядишь, и КПСС вернется.
   "Чацкие" с обеих сторон ставили свой политический интерес выше целостности страны. И именно поэтому тормозили принятие новой Конституции.
  Тормозили это принятие и прямые враги России, которые, в отличие от корыстно-недальновидных ревнителей КПСС и их оппонентов, желающих "разрушать до основанья" без оглядки на законность, прекрасно понимали, что это чревато неправовыми эксцессами и сепаратизмом.
  Конституционная неполнота государственной жизни на наших глазах превращалась в губительную, невыносимую пустоту. Справедливо сказано: "Свято место пусто не бывает". Развивая это утверждение, можно сказать: "Пусто место свято не бывает". В эту пустоту, созданную близорукостью, корыстью, оголтелостью разного рода "политических чацких", злой волей сознательных деструкторов, начали входить политический радикализм, экстремизм, анархизм, фашизм.
   Начался губительнейший конфликт между ветвями власти. В конфликт стали встраиваться разного рода силы, именовавшие себя "третьими" и несовместимые с существованием целостного Российского государства. Пролилась кровь. Страна оказалась на грани гражданской войны.
  Тогда этой войны удалось избежать за счет невероятных усилий объединившихся "дымовых". Но то, что могло ранее быть получено совсем иначе, оказалось оплачено ценой кровавых издержек и множества опаснейших для страны негативных последствий, которые мы ощущаем до сих пор. В том числе - и это я считаю одним из самых тяжелых и болезненных для России негативов - ценой глубокого провала в сфере правосознания и правоисполнения и у элит, и у широких масс.
  Сегодня я вижу этот провал в послевыборном поведении многих околовластных и оппозиционных "фамусовых", готовых защищать свои выборные результаты далеко не только правовыми средствами. И я вижу этот провал в поведении многих околовластных и оппозиционных "чацких", которые - кто-то из "нутряной" нерасчетливой оголтелости, а кто-то из вполне расчетливой провокационности - занимаются переводом оппозиционного протеста в бурлящую далеко за пределами правового поля митинговую стихию. А ведь за ней - это родовое свойство митинговой стихии в России, до сих пор не взявшей правовой барьер, - почти неизбежно следуют кровавые эксцессы...
  Сегодня у нас, в отличие от 1993 года, есть "скрижали" полноценной и работоспособной Конституции. И есть основанное на этой Конституции, охватывающее все сферы жизни, законодательство. Оно далеко от совершенства, но оно есть.
   Однако, повторю, для не взявшей правовой барьер России, в условиях самодурства "фамусовых" и нарастания оголтелости "чацких", Конституции и законов мало. Нужна сила, способная предотвратить перерастание митинговой стихии в эксцессы, чреватые новой угрозой самому существованию нашей государственности. Сила, способная вернуть ситуацию в элите и обществе в правовое русло.
  Выходящей из берегов оголтелости необходимо противопоставить умную - и одновременно волевую и активную - умеренность. Может быть, главное искусство политики заключается именно в том, чтобы правильно сочетать мысль, волю, активность и умеренность.
  Это сегодня, как и всегда в России, задача "дымовых". Именно они должны, не теряя свою героическую умеренность, проявить ум и активную волю. И, объединившись, предотвратить очередную угрозу сползания страны к национальной катастрофе."